То была неделя, когда Энн Тейлор приехала преподавать в летней школе  в
Гринтауне. Ей тогда исполнилось двадцать четыре, а Бобу Сполдингу не  было
еще четырнадцати.
   Энн  Тейлор  запомнилась  всем  и  каждому,  ведь  она  была  та  самая
учительница, которой все ученики старались принести прекраснейший апельсин
или розовые цветы и для которой они  спешили  свернуть  зеленые  и  желтые
шуршащие карты мира еще прежде, чем она успевала их попросить. Она была та
девушка, что, казалось, всегда проходила по старому городу в зеленой тени,
под сводами дубов и вязов, шла, а по лицу ее скользили  радужные  тени,  и
скоро она уже притягивала к себе все взгляды. Она  была  точно  воплощение
лета - дивные персики - среди снежной  зимы,  точно  прохладное  молоко  к
кукурузным хлопьям ранней ранью  в  июньский  зной.  Если  хотели  кого-то
поставить в пример, на ум сразу приходила Энн  Тейлор.  И  редкие  погожие
дни, когда в природе все находится  в  равновесии,  точно  кленовый  лист,
поддерживаемый легкими дуновениями благодатного ветерка, считанные эти дни
походили на Энн Тейлор и ее именем и должны бы называться в календаре.
   А что до Боба Сполдинга, он сродни  тем  мальчишкам,  кто  октябрьскими
вечерами одиноко бродит  по  городу,  и  за  ним  устремляются  облетевшие
листья, точно стая мышей в канун Дня всех святых, а еще его можно  увидеть
по весне на Лисьей речке, когда он неторопливо  плывет  в  знобких  водах,
точно большая белая рыбина, а  к  осени  лицо  у  него  подрумянивается  и
блестит, точно каштан. Или можно услыхать его голос в  верхушке  деревьев,
где гуляет ветер; и вот он уже спускается  с  ветки  на  ветку  и  одиноко
сидит, глядя на мир, а потом  его  можно  увидеть  на  полянке  -  долгими
послеполуденными часами он  сидит  одиноко  и  читает,  и  только  муравьи
ползают по книжкам, или на  крылечке  у  бабушки  играет  сам  с  собой  в
шахматы, или подбирает одному ему ведомую мелодию на черном  фортепьяно  у
окна. С другими ребятами его не увидишь.
   В то первое утро мисс Энн Тейлор вошла в класс через боковую дверь,  и,
пока писала славным круглым почерком свое имя на доске, никто из ребят  не
шелохнулся.
   - Меня зовут Энн Тейлор,  -  негромко  сказала  она.  -  Я  ваша  новая
учительница.
   Казалось, комнату вдруг  залило  светом,  словно  подняли  крышу,  и  в
деревьях зазвенели птичьи голоса. Боб Спеллинг держал в  руке  только  что
приготовленный шарик из жеваной бумаги. Но, послушав полчаса мисс  Тейлор,
тихонько разжал кулак, уронил шарик на пол.
   В тот день после уроков он принес ведро с водой  и  тряпку  и  принялся
мыть доски.
   - Ты что это? - обернулась к нему мисс Тейлор, она сидела за  столом  и
проверяла тетради.
   - Доски какие-то грязные, - ответил Боб, продолжая свое дело.
   - Да, знаю. А тебе правда хочется их вымыть?
   - Наверно, надо было попросить  разрешения,  -  сказал  он  и  смущенно
приостановился.
   - Сделаем вид, что ты попросил, - сказала она с улыбкой, и, увидав  эту
улыбку, он молниеносно  разделался  с  досками  и  так  неистово  принялся
вытряхивать из окна тряпки, что казалось, на улице пошел снег.
   - Да, мэм.
   - Что ж, Боб, спасибо.
   - Можно, я их буду мыть каждый день? - спросил он.
   - А может быть, пускай и другие попробуют?
   - Я хочу сам, - сказал он, - каждый день.
   - Ладно, несколько дней помоешь, а там посмотрим, - сказала она.
   Он все не уходил.
   - По-моему, тебе пора домой, - наконец сказала она.
   - До свидания. - Он нехотя пошел из класса и скрылся за дверью.
   На другое  утро  он  очутился  у  дома,  где  она  снимала  квартиру  с
пансионом, как раз когда она вышла, чтобы идти в школу.
   - А вот и я, - сказал он.
   - Представь, я не удивлена, - сказала она.
   Они пошли вместе.
   - Можно, я понесу ваши книги? - попросил он.
   - Что ж, Боб, спасибо.
   - Пустяки, - сказал он и взял книги.
   Так они шли несколько минут, и Боб всю дорогу молчал.  Она  бросила  на
него взгляд чуть сверху вниз, увидела, как он идет - раскованно, радостно,
и решила, пусть сам заговорит первый, но он так и не заговорил. Они  дошли
до школьного двора, и он отдал ей книги.
   - Пожалуй, лучше я теперь пойду один, - сказал он. - А то ребята еще не
поймут.
   - Кажется, я тоже не понимаю, Боб, - сказала мисс Тейлор.
   - Ну как же, мы - друзья,  -  серьезно,  с  обычным  своим  прямодушием
сказал Боб.
   - Боб... - начала было она.
   - Да, мэм?
   - Нет, ничего. - И она пошла прочь.
   - Я - в класс, - сказал Боб.
   И он пошел в класс, и следующие две недели оставался каждый вечер после
уроков, ни слова не говорил, молча  мыл  доски,  и  вытряхивал  тряпки,  и
свертывал карты, а она меж тем проверяла тетради, тишина стояла в  классе,
время - четыре, тишина того  часа,  когда  солнце  медленно  склоняется  к
закату, и тряпки шлепаются одна о другую мягко,  точно  ступает  кошка,  и
вода капает с губки, которой протирают доски,  и  шуршат  переворачиваемые
страницы, и поскрипывает перо, да порой жужжит муха,  в  бессильном  гневе
ударяясь о высоченное прозрачное оконное стекло.  Иной  раз  тишина  стоит
чуть не до пяти, и мисс Тейлор вдруг замечает, что Боб Сполдинг застыл  на
задней скамье, смотрит на нее и ждет дальнейших распоряжений.
   - Что ж, пора домой, - скажет мисс Тейлор, вставая из-за стола.
   - Да, мэм.
   И кинется за ее шляпой и пальто. И запрет вместо нее класс, если только
попозже в этот день не должен прийти сторож. Потом они выйдут из  школы  и
пересекут двор, уже пустой в  этот  час,  и  сторож  не  спеша  складывает
стремянку,  и  солнце  прячется  за  магнолиями.  О  чем  только  они   не
разговаривали.
   - Кем же ты хочешь стать, Боб, когда вырастешь?
   - Писателем, - ответил он.
   - Ну, это высокая цель, это требует немалого труда.
   - Знаю, но я хочу попробовать, - сказал он. - Я много читал.
   - Слушай, тебе разве нечего делать после уроков, Боб?
   - Вы это о чем?
   - О том, что, по-моему, не годится тебе  столько  времени  проводить  в
классе, мыть доски.
   - А мне нравится, - сказал он, - я никогда не делаю того,  что  мне  не
нравится.
   - И все-таки.
   - Нет, я иначе не могу, - сказал он.  Подумал  немного  и  прибавил:  -
Можно вас попросить, мисс Тейлор?
   - Смотря о чем.
   - Каждую субботу я хожу от Бьютрик-стрит вдоль ручья к  озеру  Мичиган.
Там столько бабочек, и раков, и птичья. Может, и вы тоже пойдете?
   - Благодарю тебя, - ответила она.
   - Значит, пойдете?
   - Боюсь, что нет.
   - Ведь это было бы так весело!
   - Да, конечно, но я буду занята.
   Он хотел было спросить, чем занята, но прикусил язык.
   - Я беру с собой сандвичи, - сказал он. -  С  ветчиной  и  пикулями.  И
апельсиновую шипучку. И просто иду по  берегу  речки,  этак  не  спеша.  К
полудню я у озера, а потом иду  обратно  и  часа  в  три  уже  дома.  День
получается такой хороший, вот бы вы тоже пошли. У вас есть бабочки? У меня
большая коллекция. Можно начать собирать и для вас тоже.
   - Благодарю, Боб, но нет, разве что в другой раз.
   Он посмотрел на нее и сказал:
   - Не надо было вас просить, да?
   - Ты вправе просить о чем угодно, - сказала она.
   Через несколько дней она отыскала свою старую книжку "Большие надежды",
которая была ей уже не нужна, и отдала  Бобу.  Он  с  благодарностью  взял
книжку, унес домой, всю ночь не смыкал глаз, прочел от начала до  конца  и
наутро  заговорил  о  прочитанном.  Теперь  он  каждый  день  встречал  ее
неподалеку от ее дома, но так, чтобы оттуда его  не  увидели,  и  чуть  не
всякий раз она начинала: "Боб..." - и хотела сказать, что не  надо  больше
ее встречать, но так и недоговаривала, и они шли в  школу  и  из  школы  и
разговаривали о Диккенсе, о Киплинге, о По и о других писателях.  Утром  в
пятницу она увидела у себя на столе бабочку. И уже хотела спугнуть ее,  но
оказалось, бабочка мертвая  и  ее  положили  на  стол,  пока  мисс  Тейлор
выходила из класса. Через головы учеников она взглянула  на  Боба,  но  он
уставился в книгу; не читал, просто уставился в книгу.
   Примерно в эту пору она вдруг поймала себя на том, что не может вызвать
Боба отвечать. Ведет  карандаш  по  списку,  остановится  у  его  фамилии,
помедлит в нерешительности и вызовет кого-нибудь  до  или  после  него.  И
когда они идут в школу или из школы, не может посмотреть  на  него.  Но  в
иные  дни,  когда,  высоко  подняв  руку,  он  губкой   стирал   с   доски
математические формулы, она ловила себя на том, что отрывается от тетрадей
и долгие мгновения смотрит на него.
   А потом, в одно субботнее утро, он,  наклонясь,  стоял  посреди  ручья,
штаны закатаны до колен - ловил под камнем раков, вдруг поднял глаза, а на
берегу, у самой воды - мисс Энн Тейлор.
   - А вот и я, - со смехом сказала она.
   - Представьте, я не удивлен, - сказал он.
   - Покажи мне раков и бабочек, - попросила она.
   Они пошли к озеру и сидели на песке, Боб чуть поодаль от  нее,  ветерок
играл ее волосами и оборками блузки, и  они  ели  сандвичи  с  ветчиной  и
пикулями и торжественно пили апельсиновую шипучку.
   - Ух и здорово! - сказал он. - Сроду не было так здорово!
   - Никогда не думала, что окажусь на таком вот пикнике, - сказала она.
   - С каким-то мальчишкой, - подхватил он.
   - А все равно хорошо.
   - Я рад.
   Больше они почти не разговаривали.
   - Это все не полагается, - сказал он позднее. -  А  почему,  понять  не
могу. Просто гулять, ловить всяких бабочек и раков  и  есть  сандвичи.  Но
если б мама и отец узнали, и ребята тоже, мне бы не поздоровилось.  А  над
вами стали бы смеяться другие учителя, правда?
   - Боюсь, что так.
   - Тогда, наверно, лучше нам больше не ловить бабочек.
   - Сама не понимаю, как это получилось, что я  сюда  пришла,  -  сказала
она.
   И день этот кончился.
   Вот примерно и все, что было во встречах Энн Тейлор с Бобом Спеллингом,
- две-три бабочки-данаиды, книжка Диккенса, десяток раков, четыре сандвича
да две бутылочки апельсиновой шипучки. В следующий понедельник  до  уроков
Боб ждал-ждал у  дома  мисс  Тейлор,  но  почему-то  так  и  не  дождался.
Оказалось, она вышла раньше обычного и была уже в школе.  И  ушла  она  из
школы тоже рано, у нее разболелась голова, и  последний  урок  вместо  нее
провела другая учительница. Боб походил у ее дома, но  ее  нигде  не  было
видно, а позвонить в дверь и спросить он не посмел.
   Во вторник вечером после уроков оба они опять были в притихшем  классе,
Боб ублаготворение, словно вечеру этому не будет  конца,  протирал  губкой
доски, а мисс Тейлор сидела и проверяла тетради, тоже так, словно не будет
конца мирной этой тишине, этому счастью. И вдруг послышался бой  часов  на
здании суда. Гулкий бронзовый звон раздавался за квартал от школы, от него
содрогалось все тело и осыпался с  костей  прах  времени,  он  проникал  в
кровь, и казалось, ты с каждой минутой стареешь. Оглушенный этими ударами,
уже не можешь не ощутить разрушительного течения времени, и  едва  пробило
пять, мисс Тейлор вдруг подняла голову, долгим взглядом посмотрела на часы
и отложила ручку.
   - Боб, - сказала она.
   Он испуганно обернулся. За весь этот исполненный  отрадного  покоя  час
никто из них не произнес ни слова.
   - Подойди, пожалуйста, - попросила она.
   Он медленно положил губку.
   - Хорошо.
   - Сядь, Боб.
   - Хорошо, мэм.
   Какое-то мгновенье она  пристально  на  него  смотрела,  и  он  наконец
отвернулся.
   -  Боб,  ты  догадываешься,  о  чем  я   хочу   с   тобой   поговорить?
Догадываешься?
   - Да.
   - Может, лучше, если ты сам мне скажешь, первый?
   Он ответил не сразу:
   - О нас.
   - Сколько тебе лет, Боб?
   - Четырнадцатый год.
   - Пока еще тринадцать.
   Он поморщился.
   - Да, мэм.
   - А сколько мне, знаешь?
   - Да, мэм. Я слышал. Двадцать четыре.
   - Двадцать четыре.
   - Через десять лет мне тоже будет почти двадцать четыре, - сказал он.
   - Но сейчас тебе, к сожалению, не двадцать четыре.
   - Да, а только иногда я чувствую, что мне все двадцать четыре.
   - И даже ведешь себя иногда так, будто тебе уже двадцать четыре.
   - Да, ведь правда?
   - Посиди спокойно, не вертись, нам  надо  о  многом  поговорить.  Очень
важно, что мы понимаем, что происходит, ты согласен?
   - Да, наверно.
   - Прежде всего давай признаем,  что  мы  самые  лучшие,  самые  большие
друзья на свете. Признаем, что никогда еще у меня не было такого  ученика,
как ты, и еще никогда ни к одному мальчику я так хорошо не  относилась.  -
При этих словах Боб покраснел. А она продолжала: - И позволь  мне  сказать
за тебя  -  тебе  кажется,  ты  никогда  еще  не  встречал  такую  славную
учительницу.
   - Ох нет, гораздо больше, - сказал он.
   - Может быть, и больше, но надо смотреть правде в глаза, надо помнить о
том, что принято, и думать о городе, о его жителях, и о тебе и обо мне.  Я
размышляла обо всем этом много дней, Боб. Не подумай, будто  я  что-нибудь
упустила из виду или не отдаю себе отчета в своих чувствах. При  некоторых
обстоятельствах наша дружба и вправду была бы странной. Но ты  незаурядный
мальчик. Себя, мне кажется, я знаю неплохо и знаю,  я  вполне  здорова,  и
душой и телом, и каково бы ни было мое  отношение  к  тебе,  оно  возникло
потому, что я ценю в тебе незаурядного и очень хорошего человека, Боб.  Но
в нашем мире, Боб, это не в  счет,  разве  только  речь  идет  о  человеке
взрослом. Не знаю, ясно ли я говорю.
   - Все ясно, - сказал он. -  Просто  будь  я  на  десять  лет  старше  и
сантиметров на тридцать выше, все получилось бы по-другому, - сказал он, -
но ведь это же глупо - судить человека по росту.
   - Но все люди считают, что это разумно.
   - А я - не все, - возразил он.
   - Я понимаю, тебе это кажется нелепостью, -  сказала  она.  -  Ведь  ты
чувствуешь себя взрослым и правым и знаешь,  что  тебе  стыдиться  нечего.
Тебе и вправду нечего стыдиться, Боб, помни об  этом.  Ты  был  совершенно
честен, и чист, и, надеюсь, я тоже.
   - Да, вы тоже, - подтвердил он.
   - Быть может, когда-нибудь люди станут настолько разумны и справедливы,
что сумеют точно определять душевный возраст человека  и  смогут  сказать:
"Это уже мужчина, хотя его телу всего  тринадцать  лет",  -  по  какому-то
чудесному стечению обстоятельств, по счастью, это мужчина, с чисто мужским
сознанием ответственности своего положения в мире и своих обязанностей. Но
до тех пор еще далеко, Боб, а пока что, боюсь, нам нельзя не  считаться  с
возрастом и ростом, как принято сейчас в нашем мире.
   - Мне это не нравится, - сказал он.
   - Быть может, мне тоже не нравится, но ведь ты не  хочешь,  чтобы  тебе
стало еще много хуже, чем сейчас? Ведь ты не хочешь, чтобы  мы  оба  стали
несчастны? А этого не миновать. Поверь мне, для  нас  с  тобой  ничего  не
придумаешь... необычно уже и то, что мы говорим о нас с тобой.
   - Да, мэм.
   - Но мы по крайней мере все понимаем друг про  друга  и  понимаем,  что
правы, и честны, и вели себя достойно, и  в  том,  что  мы  понимаем  друг
друга, нет ничего дурного, и ни о чем  дурном  мы  и  не  помышляли,  ведь
ничего такого мы себе просто не представляем, правда?
   - Да, конечно. Но я ничего не могу с собой поделать.
   - Теперь нам надо решить, как быть дальше, - сказала  она.  -  Пока  об
этом знаем только мы с тобой. А потом, пожалуй, узнают и  другие.  Я  могу
перевестись в другую школу...
   - Нет!
   - Тогда, может быть, перевести в другую школу тебя?
   - Это не нужно, - сказал он.
   - Почему?
   - Мы переезжаем. Будем теперь жить в Мэдисоне. Переезжаем на  следующей
неделе.
   - Не из-за всего этого, нет?
   - Нет-нет, все в порядке. Просто отец получил там  место.  До  Мэдисона
всего пятьдесят миль. Когда буду приезжать в город, я  смогу  вас  видеть,
правда?
   - По-твоему, это разумно?
   - Нет, наверно, нет.
   Они еще посидели в тишине.
   - Когда же это случилось? - беспомощно спросил Боб.
   - Не знаю, - ответила она. - Этого никто никогда не знает. Уже  сколько
тысячелетий никто не знает и, по-моему, не узнает никогда. Люди либо любят
друг друга, либо нет, и порой любовь возникает между теми, кому не надо бы
любить друг друга. Не могу понять себя. Да и ты себя, конечно, тоже.
   - Пожалуй, я пойду домой, - сказал он.
   - Ты на меня не сердишься, нет?
   - Ну что вы, нет, не могу я на вас сердиться.
   - И еще одно. Я хочу, чтобы ты запомнил: жизнь всегда воздает сторицею.
Всегда, не то невозможно было бы жить. Тебе сейчас худо, и  мне  тоже.  Но
потом непременно придет какая-то радость. Веришь?
   - Хорошо бы.
   - Поверь, это правда.
   - Вот если бы... - сказал он.
   - Если бы что?
   - Если бы вы меня подождали, - выпалил он.
   - Десять лет?
   - Мне тогда будет двадцать четыре.
   - А мне тридцать четыре, и, наверное, я стану  совсем  другой.  Нет,  я
думаю, это невозможно.
   - А вы бы хотели? - воскликнул он.
   - Да, - тихо ответила она. - Глупо это, и ничего бы из этого не  вышло,
но я очень, очень бы хотела...
   Долго он сидел молча. И наконец сказал:
   - Я вас никогда не забуду.
   - Ты славно сказал, но этому не  бывать,  не  так  устроена  жизнь.  Ты
забудешь.
   - Никогда не забуду. Что-нибудь да придумаю, а только  никогда  вас  не
забуду, - сказал он.
   Она поднялась и пошла вытирать доски.
   - Я вам помогу, - сказал он.
   - Нет-нет, - поспешно возразила она. - Уходи, Боб, иди домой, и не надо
больше мыть доски после уроков. Я поручу это Элен Стивенс.
   Он вышел из школы. Во дворе обернулся  напоследок  и  в  окно  еще  раз
увидел мисс Энн Тейлор - она стояла у доски, медленно  стирала  написанные
мелом слова, рука двигалась вверх-вниз, вверх-вниз.

   На следующей неделе он уехал из города и не был  там  шестнадцать  лет.
Жил он в каких-нибудь пятидесяти милях и все  же  ни  разу  не  побывал  в
Гринтауне, но однажды весной, когда было ему уже под  тридцать,  вместе  с
женой по пути в Чикаго остановился в Гринтауне на один день.
   Он оставил жену в гостинице, а сам пошел бродить по  городу  и  наконец
спросил про мисс Энн Тейлор, но сперва никто не мог ее вспомнить, а  потом
кто-то сказал:
   - А, да, та хорошенькая учительница.  Она  умерла  в  тридцать  шестом,
вскоре после твоего отъезда.
   Вышла ли она замуж? Нет, помнится, замужем не была.
   После полудня он пошел на кладбище и отыскал ее  могилу.  "Энн  Тейлор,
родилась в 1910-м, умерла в 1936-м", - было написано на надгробном  камне.
И он подумал: двадцать шесть лет. Да ведь я теперь старше вас на три года,
мисс Тейлор.
   Позднее в тот день гринтаунцы видели, как жена Боба Сполдинга  шла  ему
навстречу, шла под вязами и дубами, и  все  оборачивались  и  смотрели  ей
вслед - она шла, и по лицу ее скользили  радужные  тени;  была  она  точно
воплощение лета - дивные персики - среди снежной  зимы,  точно  прохладное
молоко к кукурузным хлопьям ранней ранью, в июньский зной. И то  был  один
из считанных дней, когда в природе все в равновесии, точно кленовый  лист,
что недвижно парит под легкими дуновениями  ветерка,  один  из  тех  дней,
который,  по  общему  мнению,  должен  бы  называться  именем  жены   Боба
Сполдинга.|

Джон Голсуорси

РУССКИЙ И АНГЛИЧАНИН

     Перевод М. Лорие

     {* Статья была напечатана на английском  и  русском  языках  в  журнале
"Россия XX века", выходившем в Англии во время первой мировой войны.}

     Еще  много  лет  назад  у  меня  сложилось  убеждение,  что  русский  и
англичанин составляют как бы две  дополняющие  друг  друга  половины  одного
целого. То, чего недостает русскому, есть у англичанина, то, чего  недостает
англичанину, есть у русского. Произведения Гоголя, Тургенева,  Достоевского,
Толстого, Чехова - поразительная искренность и правдивость этих  мастеров  -
позволили мне, думается, проникнуть в некоторые тайны русской души, так  что
русские, которых я встречал в жизни, кажутся мне более понятными, чем другие
иностранцы. Для такого понимания у меня  было  то,  что  школьники  называют
шпаргалкой. Только дурак может утверждать, что он  знает  все:  чужая  душа,
несомненно, темный лес; но  русская  душа  представляется  мне  лесом  менее
темным, чем многие другие, - отчасти потому, что  достоинства  и  недостатки
русских так бросаются в глаза англичанину, отчасти же  потому,  что  великие
русские писатели, доставившие мне столько наслаждения, велики превыше  всего
своей правдивостью. Сопоставляя русских и англичан, лучше всего, пожалуй,  и
начать с вопроса о "правде".  У  англичанина  есть  то,  что  можно  назвать
страстью к букве правды: он хозяин  своего  слова...  почти  всегда;  он  не
лжет...  почти  никогда;  честность,  по  английской  поговорке,  -   лучшая
политика. Но самый дух правды он  не  особенно  уважает.  Он  бессознательно
занимается самообманом, отказываясь видеть и слышать то, что может  помешать
ему "преуспеть". Им движет дух соревнования, он хочет не столько жить полной
жизнью, не столько понять, сколько победить. А  для  того,  чтобы  победить,
или, скажем,  создать  себе  иллюзию  победы,  надо  на  многое  старательно
закрывать глаза.
     Русский,  сколько  я  понимаю,  легче  относится  к  букве  правды,  но
упивается самопознанием и самораскрытием, любит  исследовать  глубины  своих
мыслей и чувств, даже самых мрачных. Русский  -  так  мне  по  крайней  мере
представляется - жадно накидывается на жизнь, пьет чашу до дна, потом честно
признает, что обнаружил на дне  мутный  осадок,  и  как-то  мирится  с  этим
разочарованием. Англичанин берет чашу осторожно  и  прихлебывает  маленькими
глотками, в твердой решимости растянуть удовольствие, не взмутить  осадка  и
умереть, не добравшись до дна.
     Это два полюса одного и того же инстинктивного желания - желания  взять
от жизни  все  возможное,  которым  спокон  веков  руководствуется  человек.
Русскому важно любой ценой познать всю полноту  чувства  и  достичь  предела
понимания; англичанину важно сохранить иллюзию и побеждать жизнь до тех пор,
пока в один прекрасный день его самого не победит смерть.
     Чем  объяснить  это  существенное  различие,  я  не  знаю,  разве   что
несхожестью наших климатических и географических  условий.  Вы,  русские,  -
дети необъятных равнин и лесов, сухого воздуха, резких смен холода  и  жары;
мы, англичане, - дети моря, миниатюрных, пересеченных изгородями ландшафтов,
тумана  и  средних  температур.  Как  это  ни  парадоксально,  мы  с   нашей
сознательной слепотой к этому беспокойному фактору - правде, а может быть, и
в силу этой слепоты, добились такой свободы слова и действий, какая вам  еще
не  дана,  хотя  вы,  конечно,  далеко  превзошли  нас  в   стремлении   все
выворачивать наизнанку, чтобы докопаться до  сути.  Политическое  устройство
страны, как мне  кажется,  основано  на  национальном  складе  характера;  и
политическая свобода, которая годится для нас, старой нации с практическим и
осторожным взглядом на жизнь,  пока  еще  была  невозможна  для  вас,  нации
молодой и так щедро  себя  растрачивающей.  Вы  растете  главным  образом  в
молодости, у нас молодость - сравнительно вялая пора, а  рост  начинается  в
зрелости. Однако в политическом смысле вы все молоды,  а  мы  все  стары,  и
опрометчиво  было  бы  предсказывать,  к  чему  вы  придете.  Да  и   вообще
таинственная игра политических сил, причин  и  следствий  политики,  выходит
далеко за рамки этого краткого очерка.
     Вас, русских, должны больше всего поражать  в  нас,  а  может  быть,  и
вызывать вашу зависть, наш практический, здравый смысл, веками  выработанное
понимание того, чего в жизни можно достигнуть,  и  самых  лучших  и  простых
способов этого достигать. Нам же следовало бы завидовать вам потому, что  вы
"не от мира сего". Я вовсе не хочу сказать, что вы смотрите на этот мир  как
на преддверие другого мира, - это значило бы обвинить вас в меркантильности.
Я имею в виду ваше естественное расположение к тому, чтобы жить без оглядки,
жить чувствами. Неумение отдаться чувствам - наш большой недостаток. Сумеете
ли вы, в результате нынешнего нашего  сближения,  немного  заразиться  нашим
здравым смыслом, а мы - вашим "не от мира сего" - в этом весь вопрос. И я бы
ответил на него так: в искусстве мы можем позаимствовать кое-что  у  вас;  в
жизни вы можете позаимствовать кое-что у нас.  Ваша  литература,  во  всяком
случае за последние два десятилетия, сильно повлияла на нашу. Русская  проза
ваших мастеров - это самая  мощная  животворная  струя  в  море  современной
литературы, струя более мощная, осмелюсь утверждать, чем любая из тех, какие
прослеживает в своем  монументальном  труде  Георг  Брандес.  Ваши  писатели
внесли в художественную  литературу  -  на  мой  взгляд,  из  всех  областей
литературы самую важную - прямоту  в  изображении  увиденного,  искренность,
удивительную для всех западных стран, особенно же удивительную и драгоценную
для нас - наименее искренней из наций. Это  свойство  ваших  писателей,  как
видно,  глубоко   национальное,   ибо   даже   Тургеневу   с   его   высоким
профессиональным мастерством оно присуще в такой  же  мере,  как  его  менее
изощренным собратьям. Это, несомненно, одно из проявлений вашей  способности
глубоко окунаться в  море  опыта  и  переживаний,  самозабвенно  и  страстно
отдаваться поискам правды.
     У тех из ваших современных писателей, которых  я  читал  -  у  Куприна,
Горького и некоторых  других,  -  я  тоже  с  радостью  отметил  эту  особую
способность показывать жизнь, окрашивая ее - но не затемняя -  своим  личным
мироощущением, так что впечатление получается такое, словно  между  тобой  и
жизнью нет печатного текста. Утверждая, что вы оказали глубокое  влияние  на
нашу  литературу,  я  не  хочу   сказать,   что   мы,   подобно   вам,   уже
восторжествовали над этим промежуточным звеном - печатным текстом - или  что
наш душевный склад уподобился вашему; я хочу сказать, что некоторые  из  нас
заразились  стремлением  видеть  и  изображать  правду   и   отрешиться   от
морализирования, которое  с  незапамятных  времен  проклятием  тяготело  над
английским искусством. Другими словами,  ваше  стремление  понять  несколько
умерило наше стремление достигнуть. В вашей литературе нас особенно  пленяет
правдивость, глубокая и всеобъемлющая терпимость.  Насколько  мне  известно,
вас в нашей литературе особенно привлекает здравомыслие и утверждающая сила,
то есть то, что для вас  непривычно  и  ново.  Смею  надеяться,  что  вы  не
заразитесь этим от нас; что никакое сближение между нами не замутит духовной
и умственной честности ваших писателей, не лишит  их  искренности.  Если  вы
восхищаетесь нашей более энергичной литературой, ее насыщенными сюжетами, ее
позицией "К  черту  психологию!",  то,  прошу  вас,  для  вашего  же  блага,
восхищайтесь  издали,  не  давайте  ей  коснуться  вас  слишком  близко!  Не
воображайте, что,  если  вам  хочется  привить  русской  душе  практичность,
действенность, методичность, вы можете позволить себе шутить шутки со  своей
литературой. В этой области вам ничего от нас не нужно, вы  можете  спокойно
довольствоваться той лучшей долей, которая у вас уже  есть.  Тут  мы  должны
заимствовать от вас, должны по возможности научиться подобно вам окунаться в
жизнь и воссоздавать ее, ничего не навязывая читателю  от  себя,  кроме  той
неуловимой личной окраски, которая придает  каждому  произведению  искусства
его неповторимо  индивидуальное  свойство.  Даже  если  вашей  литературе  в
последнее время недостает сдержанности, вы можете поучиться ей  у  ваших  же
старых мастеров лучше, нежели у нас; ибо наша сдержанность в искусстве - это
либо поверхностность, либо ханжеское наследие  пуританства.  Сдержанность  в
жизни, в поведении - иное дело. Тут вам, пожалуй, есть чему поучиться у нас,
ведь мы непревзойденные мастера по части того, чтобы держать свои чувства  в
узде.
     В вопросах поведения мы, можно сказать, старше вас;  думается,  в  этом
отношении мы больше походили на вас в дни Елизаветы, триста лет тому  назад.
Люди, с кем бы они ни общались, не становятся моложе. И если  в  будущем,  в
результате нашего нынешнего боевого  содружества,  нам  доведется  расширить
наши торговые и общественные связи, я думаю, что  ваши  обычаи  и  нравы,  а
может быть, и ваши  социальные  и  политические  взгляды  скорее  поддадутся
нашему влиянию, чем наоборот. Повторяю, нам есть  чему  поучиться  у  вас  в
искусстве, вам есть чему поучиться у нас в жизни.
     Обычно взаимной симпатией проникаются друг  к  другу  люди  либо  очень
схожие между собой, либо очень несхожие. Мне говорили, что наши солдаты  как
нельзя лучше ладят с вашими. Но когда война кончится, общаться  между  собой
будут не военные, а штатские - деловые люди и туристы. Нельзя  ожидать,  что
мы, если не считать редких исключений в той и другой стране, до конца поймем
друг друга, а тем более станем одинаково думать и поступать.  Наша  взаимная
терпимость будет во многом зависеть от признания того положения, с  которого
я начал: что мы как бы две половины единого целого, совершенно  между  собой
не  схожие;  мы  дополняем  друг  друга,  мы  совместимы,   но   отнюдь   не
взаимозаменимы. И вы и мы, хоть  и  очень  по-разному,  весьма  существенные
разновидности человечества, очень замкнутые в себе, очень  отграниченные  от
всего нерусского и  неанглийского;  очень  неизменные  и  непроницаемые  для
посторонних влияний. Отнять у  англичанина  его  английские  качества  почти
невозможно, и так же трудно, вероятно, отнять русские качества  у  русского.
Англичанин за границей как будто рассчитывает, что аборигены будут  смотреть
на все его глазами, и даже склонен сердиться, когда этого не происходит! Нам
следует остерегаться этой своей черты: не  глупо  ли  ожидать  тождества  от
полной себе противоположности! Нам следует усвоить, что  в  России  время  и
пространство не имеют того значения, какое они имеют у  нас,  что  жить  для
русских важнее, чем овладевать жизнью, что чувства там не стесняют,  а  дают
им полную волю; что в России встречаются не только крайности жары и  холода,
но и крайности скепсиса и веры, интеллектуальной тонкости и простодушия; что
правда для вас имеет совсем другое значение; что нравы у вас иные, а то, что
мы называем "хорошим тоном", для вас бессмысленная условность.  И  поскольку
англичанин учится туго и характер у него неважный, мы  просим  вас  проявить
терпение. Вам, со своей стороны, предстоит узнать, что скрывать свои чувства
еще не значит не иметь сердца; что  под  чопорной  деловитостью  англичанина
нередко прячется и душевное тепло и душевная тонкость, что он и не так  глуп
и не так хитер, как порою кажется. Я не жду  слишком  многого  от  духовного
общения между нашими двумя народами, ибо не очень верю в  восприимчивость  и
сочувственное любопытство рядового человека, будь то англичанин или русский.
Тон будут задавать интересы торговые и политические. И все же я  думаю,  что
те русские и те англичане, которые умеют видеть, найдут друг в  друге  много
привлекательного и интересного и что это обогатит их ум и сердце.

1916 г.

|Русский и англичанин

Здравствуйте
* * *

Я – красивая женщина. Почти красавица. Натали Гончарова. Как говорил мой бывший муж: таких сейчас не делают. Однако мои повышенные внешние данные не помешали мужу отъехать в Израиль. Ему захотелось на историческую родину. А я осталась на своей исторической родине, в Теплом Стане, в двухкомнатной квартире, с дочкой на руках, с зарплатой двести рублей в месяц. Вот тебе и Натали Гончарова. Никому не нужна вместе со своими покатыми плечами. Да и мне никто не нужен. Все силы ушли на выживание. Он звал с собой, это правда. Но я не могу думать и разговаривать на чужом языке. Не могу жить в затянувшихся гостях.

В Палестинах муж долго не задержался. Все же он родился и воспитывался в русской культуре и, оказавшись на земле обетованной, почувствовал себя русским интеллигентом и переехал в Америку. В свободную страну. Но и в Америке ему чего-то не хватало. Такой уж он был особенный человек, склонный к томлению.

Если бы можно было как в прошлом веке: свободно перемещаться по миру и жить где хочешь и сколько хочешь. Как Гоголь, например. Захотел поработать в Италии – поехал на восемь лет. Или Тургенев. Но это время в прошлом. И в будущем. А в семидесятых годах двадцатого века билет выдавали в одну сторону. Как на тот свет. И в результате я – одинокая женщина.

Одинокая женщина как бы выключена из розетки. Обесточена. От нее ни тепла, ни света. Общество зябнет. Но самый большой ущерб обществу – это мужчина-бездельник. Выгнать бездельника невозможно, поскольку общество гуманное, безработицы нет. Это тебе не Америка.

В редакции, где я работаю, как нарочно, подобрались одинокие женщины и мужчины-бездельники. Они сидят в буфете, курят на лестничной площадке. Все надо перепроверять, напоминать, кричать, угрожать, льстить. Как будто эта работа нужна мне одной.

Я работаю на телевидении, занимаюсь учебной программой. Программа непопулярна, но ее все равно надо делать и выпускать в срок.

Вчера приехали брать интервью у старенького академика. Академик ждал к десяти, приехали к часу. И когда поставили свет, выяснилось: что-то не в порядке со светом, надо бежать за электриком в ЖЭК, а электрик тоже бездельник, в ЖЭКе его нет и когда придет – никто не знает. Старик смотрит. Я моргаю. Готова сквозь землю провалиться. Но земля держит, и я стою. А старик смотрит. У него пропало утро, которым он так дорожит. У него все утра на счету. Все утра золотые. А оператор Володя стоит себе в своих двадцати пяти годах с синими глазами, со жвачкой во рту, с бестолковой камерой, с тяжелым ремнем на плоском животе. «Ото и тильки», – как говорила моя мама; в переводе на русский: «Только и всего». Синие глаза и широкий ремень. Только и всего. И полная безмятежная безответственность перед стариком, передо мной, перед жизнью вообще. Жует жвачку, как мул. Ну я ему выдала... Он даже жевать перестал, и в глазах мысль появилась. И даже академик брови поднял: молодая женщина с гладкой головкой, как на старинных миниатюрах, с кроткими оленьими глазами – может так активно и современно выражать свои мысли, с употреблением какого-то непонятного фольклора с частыми ссылками на чью-то мать.

Какая красота в женщине, потерявшей лицо? Никакой. Поскольку лица нет. Вместо него что-то раскрасневшееся с вытаращенными глазами, готовыми выкатиться на кофту. Но именно в этот момент, в момент наивысшего отрицательного напряжения, в меня влюбился этот самый мул с широким ремнем на плоском животе. Он даже жвачку выплюнул и спрятал. И электричество наладил сам, без электрика. Нашел куда что воткнуть и снял академика за пятнадцать минут без единого дубля. Вот что значит личная заинтересованность. Всякая заинтересованность, личная или материальная, – великий стимул. А если, скажем, у электрика ЖЭКа нет такой заинтересованности, то его и нет на работе.

Я уже говорила: в том месте, где раньше жила любовь, а потом боль, образовалась пустота. Но свято место пусто не бывает.

В мою душу стал настойчиво прорываться жующий Володя. Он прорывался неподвижно. Стоял и смотрел. Под проливным дождем. Я сказала ему: «Дождь...» Он ответил: «Камни будут с неба падать, я не уйду».

Женщина любит ушами. Я тут же представила камни, летящие с неба, пожалела его и полюбила. Мне тридцать пять. Ему – двадцать пять. Ну что это? Поддержка в жизни? Еще одно испытание. Продолжать роман – все равно что играть в заранее проигранную игру. Я пыталась выскочить из игры, но ничего не получалось. Противостоять было невозможно. Когда один человек в чем-то убежден, до упора, он заражает своей верой окружающих. И как знать: Анна Керн тоже была старше своего мужа лет на двадцать, а умерла позже, чем он. Она же его и хоронила. И что такое десять лет? Это абстрактные цифры. Их никак не чувствуешь. Чувствуешь человека – живого и теплого. Он обнимает – сердце останавливается. Он ласкает, говорит слова. Говорит: «Моя маленькая», – и тогда кажется: я маленькая, а он взрослый. И большой. И даже великий. И у него лицо как у Господа, который сделан по образу и подобию человека. Это ночью. А утром: «Володя, сходи за колбасой». Не идет. Денег нет, вот и не идет. Да еще огрызается. Ну что тут скажешь? Как можно уважать мужчину, у которого нет рубля на колбасу. И опять получается: все на мне, на моих покатых плечах – и работа, и колбаса, и ребенок. Двое детей. Раньше была только дочь двенадцати лет, теперь дочь и сын двадцати пяти. Ну сколько можно на одного человека?

Я задала ему вопрос. Он обиделся и ушел. И сказал, что больше не придет. Я сказала: «Ты забыл свою жвачку». Пачка жвачки – это был единственный вклад, который он внес в наше благополучие. Он обиделся еще больше и сказал, что я могу оставить это себе, при этом вид у него был высокомерный, как будто он оставлял мне остров, как Онассис.

На том мы и расстались. Жвачку унаследовала моя дочь. А я получила второе одиночество, которое бывает невыносимым на другой день.

В первый день упиваешься своей правотой, а на другой день разыгрывается нормальная тоска и начинает жечь внутри так, будто выпила соляной кислоты, которой чистят унитазы. Мир полон людьми, а пуст, когда нет одного человека.

Я шла по коридорам студии, как по пустыне, и тут увидела Кияшко. Кияшко – мой автор. Он пишет для передач о вреде табака, о пользе просвещения, о том, что такое хорошо и что такое плохо. Пишет он обстоятельно, как все малоталантливые люди, и приносит вовремя. Обязательный человек. Я заметила, что обязательны только иностранцы, видимо, потому, что у них время – деньги.

Я сказала Кияшке: «Здравствуйте», – при этом остановилась и проникла глазами в самые его зрачки. Я всегда так с ним здоровалась. Я обязательно останавливаюсь и надеваю особое выражение лица, какое было у Натали, когда она здоровалась с государем: нежная почтительность, тайное восхищение.

Несколько слов о Кияшке. Ему семьдесят лет. Он инвалид войны. В сорок третьем году был ранен. Я не знаю подробностей, но мне кажется, бомба попала в него прямым попаданием. В голове вмятина величиной с большой апельсин. Правая кисть оторвана. Из рукава виднеется культя, видимо, когда-то обожженная, затянутая новой, розовой кожей. Кияшко не стеснялся своей неполной руки и всякий раз охотно протягивал ее для рукопожатия. Я всякий раз, преодолев краткое сопротивление, пожимала культю, и потом моя ладонь долго помнила шелковую, младенческую нежность кожи. Помимо руки и головы, у Кияшки покалечена нога. Он припадает на нее довольно основательно, и каждый шаг становится работой.

Говорили, что он женат. Жена тоже хромала, на ту же ногу. Они встретились во время войны в госпитале, вместе лечились и сошлись по принципу выбраковки. Надо же поддерживать друг друга в жизни, раз их не убило до конца.

Всякий раз, когда я встречала этого человека – хромого и старого, я отматывала время назад, как магнитофонную ленту, и видела его молодым, двадцатипятилетним, как мой оператор. Потом – чернота. И первое пробуждение после наркоза и первое осознание себя половиной человека.

Я представляла себе его первый ужас, а потом долгий, до сегодняшнего дня, путь – преодоление. Каждый шаг – преодоление. Тут на двух ногах, с двумя руками и то тяжело.

Мое «здравствуйте» как бы давало понять, что его страдания и мужество не оставили равнодушным следующее поколение. Какие, казалось бы, затертые слова «страдания, мужество», но именно страдания и мужество. Именно не оставили равнодушным. Поколение детей помнит. И мое «здравствуйте» – это маленькая компенсация за прошлое. Большего я не могу. Я могу только уважать и помнить.

Кияшко ни о какой компенсации знать не мог. Он просто шел по коридору своей походкой, ставшей за сорок пять лет привычной, просто встречал молодую редакторшу, похожую на жену Пушкина. Редакторша как-то странно на него смотрела, только что не подмигивала, и как-то особенно говорила «здравствуйте». Кияшко всякий раз внутренне удивлялся и не понимал, чего она хочет. От своей дочери и от ее подруги Кияшко слышал, что современные молодые мужчины никуда не годятся – слабаки, и пьяницы, и халявщики, не могут за себя платить. И ничего удивительного в том, что молодые одинокие женщины ищут поддержку и опору в зрелых и даже слегка перезрелых мужчинах.

Кияшко был занятым человеком. У него семья, творческие замыслы. Творчество он всегда ставил на первое место, впереди семьи, а тем более впереди внеплановых развлечений. Мужчина должен выразить свое «я». Оставить будущим поколениям свои жизненные установки. Например: о вреде табака. О пользе просвещения. Пусть это было известно и до него. Он напомнит еще раз. Курить вредно. Это сокращает жизнь. А жизнь дается человеку один раз. Пусть о нем думают, что он устарел, как сундук с нафталином. Сундук, между прочим, полезная вещь. А эти молодые, певцы помойки, – им бы только вымазать все черной краской. Зачеркнуть прошлое. Тогда было не так. Сейчас – так. А между прочим, на СЕЙЧАС надо смотреть из ПОТОМ. Есть такая поговорка: поживем – увидим. Пусть поживут, а потом оглянутся и посмотрят.

Кияшко хмурился, когда думал об этих малярах гласности, замазывающих дегтем все и вся, и его, Кияшку, в том числе. А он – есть. Он идет. И молодая редакторша говорит ему «здравствуйте» и смотрит так, что глаза сейчас оторвутся и слетят с лица.

Кияшко заглянул в эти глубокие пространства и неожиданно предложил:

– Давайте встретимся...

– А зачем? – удивилась я. Рукопись он мне отдал, деньги я ему выписала, выплатной день он знает.

– Встретимся, – со значением повторил Кияшко и посмотрел на меня пристально. Не формально.

Я поняла: он тоже отмотал время, как пленку, но не назад, а вперед и увидел меня в своих объятиях. Я смешалась. В моих мозгах как будто помешали столовой ложкой, как в кастрюле. Перемешанные мозги не могут нормально управлять поведением. Я пролепетала:

– Ну что вы, в такую жару... – и быстро пошла по коридору.

Занесла себя в первую попавшуюся комнату. Это оказался женский туалет. Я остановилась перед зеркалом и пожала плечами. Постояла несколько секунд и снова пожала плечами.

Я недоумевала всем своим существом, и графически это выражалось в том, что я пожимала плечами и бровями. Женщина рядом мыла руки и смотрела на меня. В туалет приходят не для того, чтобы пожимать плечами. Во мне присутствовала нелогичность. Я вышла в коридор. Кияшко удалялся, сильнее, чем обычно, припадая на ногу, и даже по его спине было заметно: он отказывается понимать что-либо в этих восьмидесятых годах двадцатого века. Какая жара, при чем тут жара?.. Мир сошел с ума, и непонятно, у кого вмятина в мозгу: у него или у этих, новых, вокруг него.

Я вздохнула и вошла в гримерную. Здесь работает моя подруга Катя. Катя не просто гримерша, а художник-гример. Может из Достоевского сделать Маяковского и наоборот. Катя – не бездельница. Трудится как пчелка. И не одинокая женщина. В сорок два года у нее есть муж, любовник и внук. И она всех любит – каждого по-своему. У любви, оказывается, много граней. Внука она любит материнской любовью, любовника – женской, а мужа – сестринской. Для каждого в ее сердце находится свой отсек. А еще она любит свою работу, не может без нее жить. Есть же такие гармонически развитые личности. Когда Катя видит чье-то лицо, она моментально понимает, что в нем лишнее, чего не хватает – и начинает его гримировать в своем воображении. И где бы ни находилась: в гостях, в транспорте – сидит и мысленно гримирует. Одно только лицо ей нравится без поправок – это лицо ее внука: большие уши, большой рот, большие глаза. Это лицо совершенно.

В данную минуту в Катином кресле сидел заслуженный артист. Был он не первой молодости и, пожалуй, не второй, но одевался не по возрасту. На нем был джинсовый костюм из «варенки». Если не знать, что это артист, можно подумать: фарцовщик на пенсии.

Я вошла и остановилась посреди гримерной. По моему лицу было заметно: мозги остановили свою работу. Выключились.

– Ты чего? – спросила Катя.

– Представляешь? – громко возмущалась я. – Старик. Без руки, без ноги, без головы. А туда же...

– Куда? – не поняла Катя. – Какой старик?

Я объяснила: какой старик, как я с ним здоровалась и как он это воспринял.

– Так ты сама виновата, – заключила Катя. – Что ты к нему лезла?

– Я не лезла. Я сочувствовала.

– Это одно и то же.

Кто-то умный заметил: время портится в конце столетия. Весь мир как громадная кастрюля. Все перемешано ложкой в этой кастрюле – со дна наверх, сверху на дно. «Нет, ребята, все не так. Все не так, ребята».

– Так что же, теперь и посочувствовать нельзя? Нельзя быть нормально понятой? – удивилась я.

– Мужиков сейчас меньше. Статистически. Вот они и обнаглели, – заключила Катя.

– Не в этом дело, – вмешался Артист. – Просто вы с разных концов смотрите на жизнь. Он от крестика, а вы от звездочки.

Артист повернул голову и посмотрел на меня, чтобы я лучше поняла. Но я не поняла.

Артист взял со стола карандаш, поднял его в горизонтальном положении. Я обратила внимание: карандаш хорошо заточен. На конце резиночка, чтобы стирать написанное. Грифелем записал, резиночкой стер.

– Вот жизнь, – сообщил Артист. – Это начало. Это конец. – Он показал сначала на острие, потом на резинку. – Тут звездочка. Тут крестик.

– Какая звездочка? – не поняла я. – Пятиконечная или шестиконечная?

– Та, что на небе. Ваша звезда. «Звезда любви приветная...»

– Понятно, – сказала Катя.

– Так вот, этот ваш старик был под крестом, одной ногой в могиле. – Артист постучал пальцем по резинке. – Еще сорок пять лет назад. Но он вытащил ногу из могилы и отодвинулся от края. Теперь он тут. – Артист отступил пальцем от резинки на один сантиметр. – Он жив. Он мужчина. Он назначает свидания. А главное – он жив. Понимаете?

– Понимаем, – сказала Катя за меня и за себя.

– Вы смотрите на него с этой стороны, – Артист показал на грифель, – смотрите и думаете: как он далек от звезды, бедняга, без руки, без ноги, калека, старик. А он смотрит на себя с другого конца и думает: я жив, я есть. Хоть хромаю, а иду. А пока человек жив, он молод. Он не понимает вашего сочувствия.

Я смотрела на карандаш – график жизни. На свою точку в середине карандаша и на воображаемую точку Кияшки в основании резинки. Мои мозги крутились с таким напряжением, что я даже слышала их скрип.

Катя макнула губку в тон и стала мелкими движениями покрывать лицо Артиста.

– Румянец будем класть? – спросила Катя.

– Не надо, – отказался Артист. – Оставим благородную бледность. Стареть надо достойно.
* * *

Вечером я возвращалась домой. Обычно я сажусь в троллейбус, как говорит моя дочь – «машина на бретельках». Сажусь в «машину на бретельках» и еду до метро. Потом в метро, с одной пересадкой. Так всегда. Так и сегодня. Я села возле окошка и стала смотреть на мир вокруг себя. В шесть часов смеркается, уходят яркие краски, как будто день устает и стареет. Вообще я заметила: день тянется долго, а проходит быстро. Так, наверно, и жизнь. И в каком-то смысле жизнь не длиннее карандаша. И я тоже когда-нибудь, послезавтра, стану старухой и окажусь в той же точке, на сантиметр от конца, и тоже буду радоваться жизни и считать себя «очень ничего». Уставшие лица похожи на исплаканные. Исплаканная Натали Гончарова. Таких сейчас не делают.
Я смотрела в окно и вдруг увидела Кияшку. Рядом с ним пожилая женщина, хромала на ту же ногу. Они шли одинаково. Он что-то горячо говорил ей. А она горячо слушала. Им было интересно: ему – рассказывать, а ей – слушать.

Пара Кияшек посуществовала в окошке, потом уплыла назад. Начался парк. По аллее бегали собаки. Потом уплыли деревья и собаки. Люди с озабоченными лицами отъезжали назад, но у новых было такое же выражение лица, и казалось, что люди одни и те же.

Но вот остановка. Метро. Сейчас надо оставить небо, дома, деревья, собак, спуститься под землю и приобщиться к большой толпе, стать ее маленькой частью.

Так же люди проходят от звездочки до крестика, потом вниз (а может, вверх), приобщаются к большинству, становятся частью. А ТАМ? Встречу ли я своего мужа? Там всеобщая историческая родина. Там все голые и все равны. Там нет войн и нет антисемитов.

Вечером я поглядывала на телефон, но Володя не звонил. Обиделся. Я уже жалела, что обидела человека из-за рубля. Если бы он позвонил сейчас, я сказала бы, что уважаю его бедность. Но он не звонил... Еще полчаса не позвонит – я сама поеду к нему домой и скажу про камни с неба. Самолюбие держало меня на месте, а страсть тащила из дому за руку. И мне казалось в этот вечер, что крестика не будет никогда. Всю жизнь продлится это ожидание счастья и его невозможность, раздирающие человека пополам.
Я могла бы позвонить сама. Но почему опять я? И ругаться – я. И мириться – я. Ну сколько можно на одного человека!