СРЕДНЕВЕКОВЬЕ: КУЛЬТ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ

Кандидат философских наук О. АНДРЕЕВА

Из глухих времен Средневековья, окутанных плотным туманом легенд, позднейших вымыслов и экзальтированного христианского мистицизма, дошли до нас с десяток понятий, каждое из которых прочно укоренилось в сознании вереницы поколений. Оставим в стороне футбол, значки и прочие детали современного быта, введенные в обиход именно тогда. Сквозь тьму времен перед нами отчетливо высвечивается таинственный женский лик - Прекрасная Дама! Средневековье - время чудес. Именно к области чудесного можно отнести волшебное преображение женского образа из малозаметной детали семейного обихода в загадочную и многоликую, пережившую столетия Незнакомку.

СКОЛЬКО СТОИТ ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ

Средневековье отвело женщине очень скромное, если не сказать ничтожное, место в стройном здании социальной иерархии. Патриархальный инстинкт, традиции, сохранившиеся еще со времен варварства, наконец, религиозная ортодоксия - все это подсказывало средневековому человеку весьма настороженное отношение к женщине. Да и как еще можно было к ней относиться, если на священных страницах Библии рассказывалась история о том, как злокозненное любопытство Евы и ее наивность довели Адама до греха, имевшего столь ужасные последствия для рода человеческого? Поэтому вполне естественным казалось возложить всю тяжесть ответственности за первородный грех на хрупкие женские плечи.

Кокетство, изменчивость, легковерие и легкомыслие, глупость, жадность, завистливость, богопротивная хитрость, коварство - далеко не полный список нелицеприятных женских черт, ставших излюбленной темой литературы и народного творчества. Женскую тему эксплуатировали с самозабвением. Библиография ХII, ХIII, ХIV веков полна антифеминистических произведений самых разных жанров. Но вот что удивительно: все они существовали рядом с совершенно иной литературой, которая настойчиво воспевала и славила Прекрасную Даму.

Но сначала поговорим о социальном статусе женщины. Средневековье заимствовало его из знаменитого Римского права, которое наделяло ее, по сути, единственным правом, вернее, обязанностью - рожать и воспитывать детей. Правда, Средневековье наложило на этот безликий и бесправный статус свои особенности. Поскольку главной ценностью при тогдашнем натуральном хозяйстве была земельная собственность, то женщины зачастую выступали в качестве пассивного орудия для захвата земельных владений и прочей недвижимости. И не нужно обольщаться героизмом рыцарей, завоевывающих руку и сердце возлюбленных: они не всегда делали это бескорыстно.

Совершеннолетним возрастом, позволяющим вступать в брак, считалось 14-летие для мальчиков и 12-летие для девочек. При таком положении вещей выбор супруга целиком зависел от родительской воли. Неудивительно, что освященный церковью брак для большинства становился пожизненным кошмаром. Об этом свидетельствуют и тогдашние законы, очень подробно регламентирующие наказания для женщин, убивших своих мужей, - видимо, такие случаи были не редкостью. Доведенных до отчаяния преступниц сжигали на костре или закапывали живьем в землю. А если еще вспомнить, что средневековая мораль настоятельно рекомендовала жену бить и желательно почаще, то легко представить, как "счастлива" была Прекрасная Дама в своей семье.

Типичны для той эпохи слова доминиканского монаха Николая Байарда, писавшего уже в конце XIII века: "Муж имеет право наказывать свою жену и бить ее для ее исправления, ибо она принадлежит к его домашнему имуществу". В этом церковные воззрения несколько расходились с гражданским правом. Последнее утверждало, что муж может бить жену, но только умеренно. Вообще, средневековая традиция советовала мужу относиться к жене, как учитель к ученику, то есть почаще учить ее уму-разуму.

БРАЧНЫЙ КОНТРАКТ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

К браку в это время относились противоречиво и, на современный взгляд, странно. Далеко не сразу церковь вообще сумела найти достаточно оснований, чтобы оправдать брак как таковой. Очень долго считалось, что настоящим христианином может быть только девственник. Эта концепция, впервые сформулированная Святым Иеронимом и папой Григорием Великим, безоговорочно принималась церковью. Однако уже Блаженный Августин на рубеже IV и V веков утверждал, что брак все-таки не так уж плох. Святой отец тоже признавал превосходство девственников над женатыми, но считал, что в законном супружестве плотский грех превращается из смертного в простительный, "ибо лучше вступить в брак, чем разжигаться". При том строго оговаривалось, что в браке соитие должно совершаться не ради наслаждения, а только с целью рождения детей, у которых, коли они будут вести праведную жизнь, появляется шанс заменить в раю падших ангелов.

Такой взгляд возобладал в церковных кругах лишь в начале IX века, и с той поры брачные союзы стали освящать таинством венчания. А прежде отсутствовало даже само понятие - "брак". Семьей называлось более или менее постоянное совместное проживание многочисленных родственников со стороны "мужа". Количество "жен" никак не нормировалось; более того, их можно было менять, отдавать во временное пользование друзьям или кому-то из родни, наконец, просто выгнать. В Скандинавских странах жена, даже уже венчанная, длительное время вообще не считалась родственницей мужа.

Но и после того, как церковь стала освящать брак, общественная мораль строго делила брачные отношения (более похожие на политический, юридический и финансовый договор) и подлинную любовь. Так, например, одна из высокородных дам XII века Эрменгарда Нарбоннская на вопрос, где привязанность сильнее: между любовниками или между супругами, - ответила так: "Супружеская привязанность и солюбовническая истинная нежность должны почитаться различными, и начало свое они берут от порывов весьма несхожих".

Главное, что требовалось от женщины в браке, - рождение детей. Но сия благословенная способность часто оказывалась для средневековой семьи не благом, а горем, так как сильно осложняла процедуру наследования имущества. Делили добро по-всякому, но самым распространенным способом распределения наследства был майорат, при котором львиную долю имущества, прежде всего земельные наделы, получал старший сын. Остальные сыновья либо оставались в доме брата в качестве приживалов, либо пополняли ряды странствующих рыцарей - благородных, но нищих.

Дочери и жены долгое время вообще не имели никаких прав на наследование супружеского и родительского имущества. Если дочь не удавалось выдать замуж, ее отправляли в монастырь, туда же шла и вдова. Только к XII веку жены и единственные дочери приобрели право наследования, но и тогда (и много позже) они были ограничены в возможности составлять завещания. Английский парламент, например, приравнивал их в этом отношении к крестьянам, бывшим собственностью феодала.

Особенно тяжело приходилось девушкам-сиротам, они целиком попадали в зависимость от опекунов, редко испытывавших родственные чувства к своим подопечным. Если же за сиротой стояло большое наследство, то ее брак обычно превращался в весьма циничную сделку между опекуном и предполагаемым женихом. Например, английский король Иоанн Безземельный (1199-1216), ставший опекуном малютки Грейс, наследницы Томаса Сейлби, решил отдать ее в жены брату главного королевского лесничего Адаму Невилю. Когда девочке исполнилось четыре года, тот заявил о своем желании немедленно вступить с ней в брак. Епископ воспротивился, сочтя такой брак преждевременным, однако во время его отсутствия священник обвенчал новобрачных. Грейс очень скоро овдовела. Тогда король за 200 марок передал ее в жены своему придворному. Однако и тот вскоре скончался. Последним мужем несчастной стал некий Бриан де Лиль. Теперь предприимчивый король получил уже 300 марок (Грейс, видимо, росла и хорошела). На сей раз муж прожил долго, имел зверский характер и постарался, чтобы жизнь его жены не была сладка.

Несмотря на явный родительский и опекунский произвол, церковный обряд венчания предполагал сакраментальный вопрос: согласна ли невеста вступить в брак? Мало у кого доставало смелости ответить "нет". Впрочем, не бывает правил без исключений. Один из испанских королей на дворцовом приеме объявил, что выдает дочь, шестнадцатилетнюю красавицу Урсулу, замуж за своего маршала, которому к тому времени было далеко за 60. Мужественная девушка во всеуслышание отказалась от брака с престарелым маршалом. Король тут же заявил, что проклинает ее. В ответ принцесса, прежде известная своею кротостью и набожностью, сказала, что немедленно покидает дворец и пойдет в публичный дом, где станет зарабатывать на жизнь своим телом. "Я заработаю много денег, - добавила Урсула, - и обещаю воздвигнуть на главной площади Мадрида памятник своему отцу, по великолепию превышающий все памятники, когда-либо стоявшие на земле". Обещание она сдержала. Правда, до публичного дома все-таки не дошла, став наложницей какого-то знатного вельможи. Но когда отец умер, Урсула действительно воздвигла на свои средства пышный памятник в его честь, на несколько веков ставший чуть ли не главным украшением Мадрида.

История отчаянной принцессы на этом не закончилась. После смерти короля на престол взошел брат Урсулы, тоже вскоре скончавшийся. Проклятая дочь по правилам испанского престолонаследия стала королевой и, как в сказке, правила долго и счастливо.

РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

Сколь ни многотрудной и причудливой была реальность тех лет, воображению средневекового человека чего-то явно недоставало. Сквозь вековые пелены традиций и религиозных ограничений экзальтированного Средневековья рисовался некий туманный, мерцающий неразгаданной загадкой женский образ. Так возникла легенда о Прекрасной Даме. С относительной точностью можно сказать, что на свет она появилась в конце XI - начале XII века, местом ее рождения считается южная область Франции, Прованс.

Провансом, с которого началось победное шествие Прекрасной Дамы по миру, ныне именуется вся южная окраина Франции, объединяющая несколько провинций: Перигор, Овернь, Лимузин, Прованс и т. д. Вся эта обширная область во времена Средневековья носила название Окситании, так как народ, ее населяющий, говорил на языке "ок", который теперь известен как провансальский. Традиционное разграничение между романскими языками связано с употребляемой в них утвердительной частицей. В провансальском использовалась частица "ок". Она же, кстати, вошла в название одной из южных провинций - Лангедок.

Трубадурами назывались поэты, слагавшие свои песни именно на языке "ок". Стихи на этом языке, посвященные Прекрасной Даме, были первыми произведениями высокой литературы, написанными не на "вечной" латыни, а на разговорном языке, что делало их понятными всем. Великий Данте в трактате "О народном красноречии" писал: "...А другой язык, то есть "ок", доказывает в свою пользу, что мастера народного красноречия впервые стали сочинять стихи на нем, как на языке более совершенном и сладостном".

Образ нашей героини, естественно, собирательный. Но одна особая примета у него все же есть: она безусловно красива. Детские годы Прекрасной Дамы прошли в суровом мужском окружении. Ее породили введенные рыцарским кодексом чести традиции светского обхождения, хороших манер, умения вести приятную беседу, а главное, слагать песни в честь Дамы. Из этих-то песен, к счастью, сохранившихся до наших дней, можно узнать кое-что о ней самой, а также о ее современниках мужчинах, знаменитых трубадурах.

ПРЕКРАСНАЯ ЛЮБОВЬ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ

Поэты Окситании, воспевавшие Прекрасную Даму, обычно рисовали ее замужней. Замужество было той непреодолимой преградой, благодаря которой любовь приобретала необходимую степень трагической безнадежности. Эта безнадежность и составляла главный предмет лирики трубадуров. Любовь вдохновенного поэта далеко не всегда оказывалась взаимной и только в редких случаях завершалась близостью. Таков был закон рыцарской верности, предполагавший максимальную идеализацию чувства и желательно более полный отказ от плотского наслаждения.

Капризная Дама хотела, чтобы ей служили ради самого служения, а не ради удовольствия, которым она в силах осчастливить возлюбленного. В источниках того времени только однажды встречается история о том, как некая дама пустила воздыхателя в свои покои и, подняв юбку, накинула ее на голову рыцаря. Но и в этом случае счастливчиком оказался не бедный трубадур, а человек с положением, не затруднявший себя сочинением песен. Поведение дамы было сочтено изрядной дерзостью, и обиженный поэт, подсмотревший всю сцену в щелочку, нескромную возлюбленную осуждает.

Впрочем, властвовавшее тогда в умах любовное право имело довольно слабое отношение к современной морали и видело мало преград для настоящей любви. Даже брак, несмотря на некоторые естественные сложности, вроде ревности, не представлял особой помехи в отношениях возлюбленных. Ведь законное супружество не имело ничего общего с любовью. Известен, например, случай, когда так называемый "суд любви" (суды, которые разбирали спорные случаи в отношении дам и их благородных воздыхателей) признал недостойным поведение дамы, отказавшей в "обычных утехах" любовнику после своего замужества. Приговор по этому делу гласил: "Несправедливо, будто последующее супружество исключает прежде бывшую любовь, разве что если женщина вовсе от любви отрекается и впредь не намерена любить".

Вряд ли можно обвинять тех женщин и в меркантильности. Общественное мнение Средневековья весьма и весьма одобряло браки родовитых женщин с менее знатными мужчинами. А потом в трубадуре ценилось прежде всего не происхождение, а его поэтический дар и иные таланты. Ведь жизнь средневекового замка была предельно замкнута. Трубадуры, ведущие кочевой образ жизни, становились желанными гостями при любом дворе. Они часто брали на себя обязанности дворцовых распорядителей и отвечали за все, связанное с приемом гостей и развлечением хозяев.

Иногда трубадурами становились сами господа. Например, один из первых известных нам трубадуров, Гильем Аквитанский, граф Пуатевинский, богатством далеко превосходил самого французского короля, хотя и считался его подданным. А его молодой современник, поэт Маркабрюн, не имел ни рода, ни богатства, как гласят источники, его в младенчестве нашел у своих ворот некий господин. Однако Маркабрюн обладал таким талантом, что "пошла о нем по свету великая молва, и все его слушали, боясь его языка, ибо настолько он был злоречив...".

СУРОВА, НО СПРАВЕДЛИВА...

В мире рыцарской доблести и чести женщины неожиданно приобретают огромные права, возносятся в сознании мужского окружения на недосягаемую высоту - вплоть до небывалой доселе возможности вершить суд над мужчиной. Правда, все эти права и возможности осуществлялись в очень узкой сфере рыцарской эротики, но и это уже было победой женщины. Дворы знаменитых куртуазных королев того времени - Алиеноры Аквитанской (внучки "первого трубадура" герцога Гильема Аквитанского, бывшей замужем за Людовиком VII Французским, а позже - за Генрихом II Английским) или ее дочери Марии Шампанской и племянницы Изабеллы Фландрской - предстают самыми блестящими центрами рыцарской культуры конца XII века. Именно при их дворах торжественно вершились знаменитые "суды любви".

"Суд любви" в данном употреблении нисколько не метафора. Разбирательства в области любовного права происходили с полным соблюдением всех норм морали и существовавшей тогда судебной практики. Разве только смертных приговоров "суды любви" не выносили.

Вот классический пример решения такого суда. Некий рыцарь страстно и преданно возлюбил даму, "и лишь о ней было все возбуждение духа его". Дама же в ответной любви ему отказала. Видя, что рыцарь упорствует в своей страсти, дама спросила его, согласен ли он достичь ее любви при том условии, что будет исполнять все ее пожелания, каковыми бы они ни были. "Госпожа моя, - ответил рыцарь, - да минует меня толикое помрачение, чтобы в чем-либо я твоим перечил повелениям!" Услышав это, дама тотчас приказала ему прекратить все домогательства и перед прочими восхвалять ее не сметь. Рыцарь вынужден был смириться. Но в одном обществе сей благородный господин услышал, как даму его хулили поносными словами, не смог удержаться и защитил честное имя своей возлюбленной. Возлюбленная, услышав об этом, объявила, что навсегда отказывает ему в любви, так как он нарушил ее повеление.

По этому делу графиня Шампанская "проблистала" таким решением: "Слишком сурова была дама в повелении своем... За любовником же нет провинности в том, что он праведным отпором восстал на хулителей госпожи своей; ибо клятву он дал с тем, чтобы вернее достигнуть любви своей дамы, и потому неправа была она в своем ему повелении более о той любви не ратовать".

И еще одно подобное судебное разбирательство. Некто, влюбленный в достойнейшую женщину, стал настоятельно домогаться любви другой госпожи. Когда цель его была достигнута, "возревновал он об объятиях прежней госпожи, а ко второй своей любовнице спиною обратился". По этому делу графиня Фландрская высказалась следующим приговором: "Муж, столь искушенный в измышлениях обмана, достоин быть лишен и прежней и новой любви, да и впредь бы ему не наслаждаться любовью ни с какой достойной дамой, поелику явственно царит в нем буйное сладострастие, а оно всецело враждебно истинной любви".

Как видим, в сферу влияния женщины вдруг отошла огромная область тогдашней жизни, практически все, что имело значение в отношениях полов. Впрочем, не надо обольщаться. Все свои новые права она приобрела не на пути эмансипации и не в борьбе, а благодаря все той же мужской воле, которая вдруг захотела смирения.

ТЕРРИТОРИЯ ЛЮБВИ

Женщины не преминули воспользоваться новым своим положением. Документы сохранили огромное количество легенд, многие из них позже стали материалом для бесконечного числа обработок и переложений. Сюжетами этих легенд пользовались и Боккаччо, и Данте, и Петрарка. Ими интересовались западные романтики и русские символисты. Одна из них, кстати, положена в основу известной драмы Блока "Роза и Крест". Во всех легендах самую активную роль играют именно женщины.

Трубадур Ричард де Барбезиль долгое время был влюблен в некую даму, жену Джуафре де Тонне. И она ему "благоволила сверх всякой меры, а он ее Всех-Лучшая величал". Но тщетно услаждал он слух любимой песнями. Она оставалась неприступна. Узнав об этом, другая дама предложила Ричарду оставить безнадежные попытки и пообещала одарить его всем, в чем ему отказывала госпожа де Тонне. Поддавшийся искушению Ричард действительно отказался от прежней возлюбленной. Но когда он явился к новой даме, она отказала ему, объяснив, что если он был неверен первой, то и с ней может поступить так же. Обескураженный Ричард решил вернуться туда, откуда ушел. Однако госпожа де Тонне в свою очередь отказалась принять его. Правда, вскоре она смягчилась и согласилась его простить при условии, что сто пар влюбленных явятся к ней и на коленях будут умолять ее об этом. Так и было сделано.

История с противоположным сюжетом связывается с именем трубадура Гильема де Балауна. Теперь уже сам трубадур испытывает любовь дамы и, демонстрируя полное охлаждение, доводит бедную женщину до последних унижений и с побоями (!) изгоняет ее прочь. Однако же настал день, когда Гильем понял, что натворил. Дама же видеть его не захотела и "повелела гнать из замка с позором". Трубадур удалился к себе, скорбя по содеянному. Даме, видимо, было не лучше. И вскоре через благородного сеньора, взявшегося примирить возлюбленных, дама передала Гильему свое решение. Она согласна простить трубадура только при условии, что он вырвет ноготь на большом пальце и принесет его ей вместе с песней, в коей корил бы себя за содеянное безумие. Все это Гильем проделал с великой готовностью.

Как видим из приведенных примеров, дамы были суровы, но справедливы. Дошли до нас и истории куда более трагические, отчасти напоминающие современные некрофильские ужасы. Некий Гильем де ла Тор похитил будущую свою жену у миланского цирюльника и любил ее больше всего на свете. Прошло время, и жена умерла. Гильем, от горя впавший в безумие, не поверил этому и стал каждый день приходить на кладбище. Он извлекал покойницу из склепа, обнимал, целовал и просил, чтобы она простила его, перестала притворяться и поговорила с ним. Люди из округи стали гнать Гильема прочь от места захоронения. Тогда тот пошел к колдунам и гадалкам, пытаясь выведать, не может ли мертвая воскреснуть. Какой-то недобрый человек научил его, что если каждый день читать определенные молитвы, раздавать милостыню семи нищим (обязательно до обеда) и поступать так целый год, то жена его оживет, только не сможет ни есть, ни пить, ни разговаривать. Гильем обрадовался, но когда по прошествии года увидел, что все без толку, впал в отчаяние и вскоре умер.

Разумеется, далеко не все подобные сюжеты основываются на реальных фактах. Для создания легенды достаточно было изъять из кансоны (песни о любви) одно-два опорных слова, остальное додумывало изощренное воображение первых комментаторов и жонглеров - исполнителей песен трубадуров. История несчастного де ла Тора - яркий тому пример. В одной из своих песен он действительно обращается к теме смерти. Но как раз вопреки легенде утверждает, что подруге не будет проку, если возлюбленный из-за нее умрет.

А вот история трубадура Гаусберта де Пойсибота звучит, на наш взгляд, весьма правдоподобно. Вполне вероятно, что нечто похожее и впрямь произошло. Гаусберт де Пойсибот по большой любви женился на девице, знатной и прекрасной. Когда муж надолго уехал из дома, за красавицей-женой стал ухаживать некий рыцарь. В конце концов он увел ее из дома и долгое время держал у себя в любовницах, а потом бросил. На пути домой Гаусберт случайно оказался в том же городе, где обреталась его жена, брошенная любовником. Вечером Гаусберт отправился в публичный дом и обнаружил там супругу в самом плачевном состоянии. Дальше анонимный автор продолжает, как в романе эпохи романтизма: "И как увидели они друг друга, то испытали оба стыд великий и великую скорбь. Ночь он с нею провел, а наутро вместе вышли они, и он отвел ее в монастырь, где и оставил. От такого горя бросил он пение и трубадурское художество".

ЧТО ВПЕРЕДИ? – БЕССМЕРТИЕ

Условность, которой обставлялся рыцарский быт, предполагала, несмотря ни на что, предельную искренность своих адептов. То, что теперь кажется нам наивным и неправдоподобным, тогда воспринималось со всей чистотой и глубиной чувства. Именно поэтому многим сюжетам средневековой лирики взыскательная культура христианского мира даровала вечную жизнь. Такова история "дальней любви" трубадура Джуафре Рюделя, который имел несчастье влюбиться в принцессу Триполитанскую, никогда ее не видев. Он отправился на ее поиски, но во время морского путешествия заболел смертельной болезнью. В Триполи его поместили в странноприимный дом и дали знать об этом графине. Она пришла и заключила трубадура в объятия. Он же сразу пришел в себя, узнав Даму своего сердца, и возблагодарил Господа за жизнь, сохраненную до тех пор, пока он не увидел своей любви. Он умер у нее на руках. Она же велела его похоронить с великими почестями в храме тамплиеров, а сама в тот же день постриглась в монахини.

Одна из кансон, сочиненная Джуафре Рюделем в честь дальней возлюбленной, звучит так:

Длиннее дни, алей рассвет,
Нежнее пенье птицы дальней,
Май наступил - спешу я вслед
За сладостной любовью дальней.
Желаньем я раздавлен, смят,
И мне милее зимний хлад,
Чем пенье птиц и маки в поле.
Мой только тот правдив портрет,
Где я стремлюсь к любови дальней.
Сравню ль восторги всех побед
С усладою любови дальней?..

К числу бессмертных историй, порожденных этой блистательной эпохой, относится и знаменитый сюжет о "съеденном сердце". Прекрасный и доблестный рыцарь Гильем де Кабестань полюбил жену своего сеньора, господина Раймона де Кастель-Россильон. Узнав о такой любви, Раймон преисполнился ревностью и запер неверную жену в замке. Затем, пригласив к себе Гильема, увел его далеко в лес и там убил. Раймон вырезал сердце несчастного влюбленного, отдал его повару, а приготовленное кушанье приказал подать за обедом жене, ни о чем не подозревавшей. Когда Раймон спросил ее, понравилось ли ей угощение, дама ответила утвердительно. Тогда муж объявил ей правду и в доказательство показал голову убитого трубадура. Дама ответила, коль скоро муж угостил ее таким прекрасным блюдом, то иного она не отведает вовек, и бросилась с высокого балкона вниз.

Услышав о чудовищном злодеянии, король Арагонский, чьим вассалом был Раймон, пошел на него войной и отнял у него все имущество, а самого Раймона заключил в тюрьму. Тела обоих возлюбленных он приказал с подобающими почестями похоронить у церковного входа в одной могиле, а всем дамам и рыцарям Россильона повелел ежегодно собираться в этом месте и отмечать годовщину их смерти.

Эта история переработана Боккаччо в "Декамероне" и с тех пор пользуется огромной известностью в мировой литературе. Из современных ее обработок достаточно вспомнить фильм Питера Гринуэя "Повар, вор, его жена и любовник".

*

Прекрасная Дама просуществовала недолго. Уже в первой половине XIII века, в период с 1209 по 1240 год, Прованс подвергся четырем крестовым походам из Северной Франции, возглавляе мым знаменитым Симоном де Монфором. В истории Франции они остались под именем альбигойских войн.

Формальным поводом к началу военных действий стали ереси самого разного толка, распространившиеся по всему Провансу, отличавшемуся крайней веротерпимостью. Одним из наиболее мощных еретических движений было движение так называемых катаров с центром в городе Альби. Отсюда и название войн. Впрочем, как обычно бывает, главным поводом к войне стал не столько религиозный фанатизм, сколько тот факт, что Прованс, исторически самая развитая, прогрессивная и богатая часть Франции, фактически жил жизнью, от нее не зависящей.

С падением Прованса трубадурское искусство быстро пришло в упадок и скоро забылось. Но дело было сделано. Нравы стали изысканнее и гуманнее, а Прекрасная Дама, сменившая с тех пор тысячи имен, жива по сей день.

Пусть будет пока тут, а если что, то можно будет отдельную тему создать. Говорили о Алане, я решила в интернете по теме поискать...

Семь-восемь веков назад множество не привязанных к определенному месту менестрелей путешествовало верхом, в разноцветных скрипучих повозках или на своих двоих из города в город, от замка к замку, из страны в страну, услаждая слух всякого, кто мог по достоинству оценить их таланты. Эти первые космополиты, часто не знавшие, где преклонить голову следующей ночью, в те времена составляли чуть ли не единственное сословие, свободное от всякой феодальной зависимости. Отчасти поэтому "братство менестрелей" было так разношерстно - в него попадали и простолюдины, и разорившиеся рыцари, и недоучившиеся богословию студенты, и беглые монахи... Говорившие на всех народных языках, а многие и на латыни, игравшие мелодии из разных земель не только молодой Европы, но и старой Ближней Азии, перенимавшие арабские и персидские инструменты и приемы игры на них, знавшие то, что не следует знать христианину, не гнушавшиеся магии и продававшие целебные зелья, униженно просящие платы за свой легкий труд или настойчиво требующие благодарности, превышающей размеры любых кошельков, - братство менестрелей придавало "темным векам" насыщенные, чувственные, яркие краски, к которым так стремилось то время.

Французский историк Жак Ле Гофф пишет: "Хорошо известно пристрастие Средневековья к сверкающим ярким цветам... кабошоны, которые вправляли в переплеты, блеск золота и серебра, многоцветие статуй и живописи на стенах церквей и богатых жилищ, магия витражей. Средневековье, почти лишенное цвета, которым мы любуемся сегодня, - это продукт разрушительного действия времени и анахронических вкусов наших современников. Но за цветовой фантасмагорией стоял страх перед мраком, жажда света, который есть спасение."

В музыкальной палитре средневековья тяга к свету - и цвету - проявлялась двояко. Амбивалентное сознание средневекового человека, глубоко привязанного к миру материальному и одновременно отыскивающего в каждой конкретной вещи и в каждом ощущении их сокровенный мистический смысл, позволяло ему с легкостью переходить от отвержения суетного мира к самым безудержным развлечениям и веселым празднествам. Музыка, как водится, была первым помощником на обоих поприщах, в церкви -- вознося дух к небесам, в замке или на городской площади -- принося радость земную. Цвета эфирного сияния и земного великолепия смешивались: в церкви танцевали (немало булл должны были издать Папы, изгоняя танцоров из храма Божьего), в монастырях играли на арфе, среди менестрелей появлялись беглые клирики и студенты, а некоторые менестрели, наоборот, становились монахами.

Одна средневековая легенда рассказывает о менестреле-монахе из монастыря Клерво, который своим искусством сумел восславить Деву Марию. Бедный жонглер, чистый сердцем, пылко молился в часовне Богоматери, горько сожалея, что не может достойно потрудиться Ей во славу. В исступлении молитвы он воскликнул:

"...Твой да не будет взор суров,
Я лучшие из номеров
Тебе как дар мой принесу...
Я большим славить не умею,
Но все -- тебе, все, что имею!"
И, ноги вскинув, танцевать
Стал на руках он, призывать
Не преставая милость Девы.

Когда измученный танцор упал у подножия алтаря, свод капеллы раздвинулся, и с небес спустилась Дева Мария. Она подошла к жонглеру и белым платком вытерла пот с его лица.

Этот менестрель (жонглер или шпильман - термины, синонимичные названию "менестрель", и могут взаимозаменять друг друга) славил Деву танцуя на руках, но отнюдь не потому, что не мог сделать ничего другого. Помимо игры на разных музыкальных инструментах, средневековому музыканту требовалось уметь очень многое. В средневековом фаблио Рютбефа два жонглера в хвастливой перепалке перечисляют эти таланты: жонглер Готье оказывается рассказчиком на народном языке и латыни, мастером петь жесты (эпические песни о подвигах), арфистом и сочинителем песен. Его безымянный соперник побеждает, утверждая, что он - игрец на виеле, волынке, флейте, арфе, органистре, ребеке, псалтерии, ротте, к тому же еще певец и канатоходец, фокусник и чародей, кукловод и акробат, да еще умелец подбрасывать ножи и манипулировать приемами азартных игр.

С таким количеством умений менестрели легко овладевали вниманием и благорасположением самой разной публики: "жонглеры устроили уйму радости и барабанного громогласия," или "великую радость принесли менестрели," - слушатели и зрители выражали свои чувства не только подобными словами, но и драгоценными дарами, предоставлением пищи и крова музыкантам, которым были прекрасно известны дни всех праздников - церковных и светских - богатых свадеб, турниров, шествий и карнавалов. Менестрели поспевали везде, но никогда не становились нежданными гостями:

Чтоб в замке поддержать веселье,
Искуснейшие менестрели,
Пленяя пеньем и игрой,
Собрались пестрою толпой...
Те принесли с собою ноты,
Те арфы, дудочки и ротты,
Тут звуки скрипки и виолы,
Там флейты голосок веселый,
А там девичий круг ведет
По залу легкий хоровод.

В описании свадебного торжества французский поэт XII века традиционно вкладывает свое восхищение искусством менестрелей в многословное перечисление их инструментов. Начинает он с арфы, и это не случайно - искусный арфист ценился превыше всех музыкантов, еще с кельтских времен нес в себе таинственное обаяние, внушал почтение. С арфой в руках часто изображали ангелов. В личных покоях английских королей петь и играть позволялось только арфисту.

Провансальские графы, по-видимому, предпочитали арфе виелу - древнюю предшественницу скрипки. Виела - чуть ли не единственный инструмент, упоминаемый в старопровансальских жизнеописаниях. Одна из историй о трубадурах рассказывает о том, как ко двору маркиза Монферратского прибыли два жонглера из Франции, которые прекрасно играли на виолах известные эстампиды (танцевальные мелодии). Трубадур Раймбаут де Вакейрас, куртуазно служивший своей даме, мадонне Беатрис, оставался печален. Но когда мадонна Беатрис просила его во имя любви к ней возвеселиться и новую сложить песню, Раймбаут запел мелодию звучавшей у виелистов эстампиды со словами:

Начало мая,
Певуний стая,
Зеленый бук,
Лист иван-чая...

Так была создана одна из самых известных трубадурских песен, сохранившаяся до наших дней, "Kalenda maia".

У менестрельских инструментов часто были странные судьбы. Очень популярный в менестрельской среде орган-портатив - маленькая, переносная разновидность большого органа -- выйдя из церкви, попал на площади и в потешные балаганы. Музыканты держали его на весу с помощью ремня, играя правой рукой и управляясь с мехом левой. Ровное, светлое и яркое звучание органа-портатива сделало его незаменимым в светских танцах и играх.

Другой инструмент с похожим названием - органистр - проделал обратный путь "из грязи в князи". Игра на органистре, "струнно-клавишном" родственнике шарманки, часто сопровождала эпические песни слепцов, бродивших по деревенским ярмаркам, но звучание его казалось современникам весьма утонченным и сладостным. В 14 веке один португальский король выставил напоказ своим гостям двух славных игрецов на органистрах и был так осмеян французами, сообщившими, что его любимцы-музыканты подражают нищим нормандским слепцам, что выгнал ни в чем не повинных менестрелей из страны.

Такое же положение было у волынки - инструмента одновременно деревенского и придворного. Любителей волынки причисляли к когорте дураков, а теолог 13 века Бертольд Регенсбургский называл ненавистных ему менестрелей "волынкой дьявола". Но ансамбли волынок могли сопровождать и королевские процессии, и свадебные пиры феодалов.

Вездесущи были флейты, лютни, тамбурины, бубны, бесконечное множество их разновидностей. Появлялись они в разных контекстах и самых невероятных сочетаниях. Все же чаще музыканты объединялись, учитывая громкость их инструментов. Группы по два-три исполнителя на "тихих" арфах, виелах, лютнях и флейтах развлекали слушателей в домашних покоях. "Громкие" же трубы, шалмеи (предки современного гобоя), роги, волынки и разнообразные ударные звучали на улицах и в замковых дворах, создавая по особо торжественным случаям невероятный шум. Один чешский хронист, вынужденный прервать свою молитву из-за громогласной уличной музыки, счел, что "это было подобно сильным раскатам грома, ... встряске от падающих деревьев и обрушивающихся домов, лязгу оружия... То и дело повторялись несущиеся словно с неба шумы и устрашающие вопли ликующей толпы и игра всех существующих инструментов".

Но что за музыка могла вызвать такие словесные громы? Конечно, не та, которую играют по нотам. Репертуар менестрелей, который они знали и передавали изустно, был огромен и интернационален. Множество танцев, музыки для шествий, популярных песен служили нуждам уличного праздничного музицирования. В замках точно так же, как и в городе, наслаждались этой традиционной музыкой, но не меньше внимания отдавали сложению новых изысканных песен, обучению необычным исполнительским манерам, которые привозили менестрели из дальних странствий. Именно в таком музицировании раскрывался истинный талант трубадура.

Главными достоинствами менестреля были изящество его поэтического слога, новизна и очарование его напевов и голоса, "слаженность" слов и музыки. Трубадур Раймбаут Оранский в одной из песен выражает намерение "с новым сердцем, властью нового дара, с новым знанием и новым разумом, в новой прекрасной манере хочу я начать новую, хорошо сделанную песню." Если бы ему это удалось в полной мере, трубадур мог бы удостоиться звания "Главы трубадуров", как называли Гираута де Борнеля и других. Но если этого и не случилось, не беда. Зато он не попал в длинный перечень недругов трубадура Пейре Овернского, который поносит в песне своих коллег с подлинным вдохновением:

Каждый пеньем своим опьянен,
Будто сто свинопасов галдят:
Самый лучший ответит навряд,
Взят высокий иль низкий им тон...
О любви своей песню Роджьер
На ужасный заводит манер,..
И похож Гираут, его друг,
На иссушенный солнцем бурдюк,
Вместо пенья -- бурчанье и стон,
Дребезжание, скрежет и стук...
Лимузинец из Бривы -- жонглер,
Попрошайка, зато хоть не вор...

Некоторые менестрели так преуспели в своем искусстве, что их музыке приписывали таинственное происхождение. Легенда об английском лютнисте Томасе Рифмаче гласит, что три лучшие свои мелодии он вынес из волшебной страны, где семь лет служил королеве фей и эльфов за поцелуй. Как говорят, одна из эльфийских мелодий до сих пор не забыта - это знаменитая песня "Зеленые рукава", слова которой сочинены только в XVI веке, хотя мелодия несколькими веками старше.

Менестрели - одновременно и парии, и уважаемые профессионалы - влияли не только на эстетические пристрастия современников, но даже на ход европейской истории. Сирвенты (политические послания, положенные на всем известные мелодии) рыцаря Бертрана де Борна, разносимые жонглерами по английским и французским селениям, вызывали войны и династические перевороты в английском королевстве. И все же, история самих менестрелей не могла длиться вечно. Их свобода и независимость от власть имущих вслед за колесом Фортуны оборачивалась нищетой, уважение и почет сменялись презрением, ярко убранные залы замков превращались в грязные придорожные харчевни. С течением времени бродячие музыканты обосновывались в бурно развивавшихся европейских городах, приобретали статус оседлых граждан, организовывали цеха музыкантов, ревностно охранявшие свои привилегии и изгонявшие пришлых менестрелей. Начиналась другая история.

http://www.artplex.ru/statyi/middle_age … nevekovye/

Отредактировано Anabelle (2010-08-01 23:40:57)

Вот он, танец хороводный, с цепочкой и игрой в ручеек 

А  как она кричит на аббата Хьюго и даже бьёт его, когда узнаёт, что он скрывает возвращение её отца.

Не до канонов...

Леди Мэрион просто следует поговорке "В Риме веди себя как римлянин" и ведёт себя соответственно обстановке и ситуации:
в Шервуде, где нет места лицемерию и лжи, она искренне и естественно выражает свои эмоции.
А до Шервуда, когда она по рождению была частью "светской тусовки", ей приходилось соблюдать другие правила игры.

Интересно, а в правилах о воспитании рыцарей за столом разрешалось смеяться ?

 

Но без вуали.

Самое простое объяснение: Р. Карпентер не хотел скрывать под паранджой вуалью красоту Джуди Тротт.   Тем более, он несколько раз говорил в различных интервью, что его фильм не исторический. Хотя мы помним, что,  в общем и целом,  историческая сторона кинотекста проработана очень даже неплохо, особенно по сравнению с современной исторической халтурой, прости ее господи. Но можно все же предположить, что вуали  время от времени на леди Мэрион ноттингемского периода все же бывали. Дело в том, что до появления классической готической вуали на головном уборе эннен, выглядевшей как-то так:

существовал достаточно большой период, когда  благородные женщины носили  головной убор кувр-шеф (couvre chef).  И он состоял из косынки барбет, поверх которой надевали ее, вуаль.
Умные люди пишут:
Кувр-шеф относился к повседневной одежде и представлял собой белое покрывало-вуаль из полупрозрачной ткани. Как правило, изготавливалась такая вуаль из тончайшего шелка.
Чаще всего женщины стремились выглядеть скромно и не украшали голову дополнительными предметами, но некоторые знатные дамы надевали на белую вуаль диадемы, а также обручи и повязки, инкрустированные драгоценными камнями.
Под вуалью пряталась изящная прическа, убранная в специальную сетку, сплетенную из тонких шелковых шнуров. Демонстрировать такую прическу незнакомым людям считалось верхом неприличия, поэтому женщины скрывали ее под кувр-шефом, снимать который допускалось только в личных домашних покоях.
http://www.justlady.ru/articles-160023- … z7rNQnXmw1
Однозначно в  таком головном уборе у нас в фильме Изабелла Глостерская.

Но и Мэрион по пути в монастырь  и позднее  едет примерно в таком уборе, в покрывале, которое, с точки зрения XII  века, вполне себе еще и вуаль:

Кстати, сейчас погуглила и наткнулась на одну реконструкторшу,eregwen,  которая показала, как это выглядело изнутри:

Вот ее текст: 

https://eregwen.livejournal.com/903467.html

Смущает одно. Речь идет об уборе замужней дамы, а Мэрион - благородная девица. Но фильм у нас не чисто исторический, во-первых, а, во-вторых, она едет в монастырь, ставит крест на своей вольной девичьей жизни, когда она ходила на смотрины с бароном  с распущенными волосами. Поэтому она  могла воспользоваться головным убором своей матушки, к примеру.

Ага! Почувствовала? У меня первый звоночек прозвенел, когда я прочитала про салфетки. Но я отнесла это к неточности перевода: все же ткань для вытирания губ  во время обеда уже существовала, ну и  назвал ее переводчик  салфеткой для удобства читателей. Но потом я  прочитала это, что не включила в свой пост из-за явного литературного происхождения этой части:

Тут уже источник для XIII  века практически  очевиден. И написан он не 6 веков спустя, а за 13 веков перед нашей эпохой.   Это «Наука любви» Овидия – советы, обращенные к женщинам.

Прежде, чем дать свой ответ, помедли, однако недолго:
От промедленья любовь в любящем станет острей.
А отвечая юнцу, не спеши уступать, соглашаясь,
Но не спеши и давать сразу отказ наотрез.
Страх внуши и надежду внуши, и при каждой отсрочке
Пусть в нем надежда растет и убавляется страх.

Медиевисты  уже доказали, что влияние Овидия  можно найти у Пьера Абеляра в его автобиографии «История моих бедствий», у Кретьена де Труа в его рыцарских романах. Есть они, как мне кажется, и у Робера де Блуа. Это, кстати, логично. Все же он – трувер. Положение обязывает знать любовную матчасть. Он, видимо, выбирал для своего произведения, что более-менее подходит для его собственной  эпохи и корректировал советы Овидия, исходя из реалий Средневековья.
     Например, почти уверена, что этого у  де Труа нет:

  Пусть служанка твоя от тебя не боится расправы:
Щек ей ногтями не рви, рук ей иглой не коли

Все же у нас не рабовладельческий Рим. Нравы немного помягче стали, по крайней мере,  в дамском обществе.

А вот, кстати, о женском смехе у Овидия!  Прямо актуально для всех времен:

А у которой неровные, темные, крупные зубы,
Та на улыбку и смех вечный положит запрет.
Трудно поверить, но так: смеяться — тоже наука,
И для красавицы в ней польза немалая есть.
Рот раскрывай не во всю ширину, пусть будут     прикрыты
Зубы губами, и пусть ямочкой ляжет щека.
Не сотрясай без конца утробу натужливым смехом —
Женственно должен звучать и легкомысленно смех.
А ведь иная, смеясь, неумело коверкает губы,
А у иной, на беду, смех на рыданье похож,
А у иной получается смех завыванием грубым,
Словно ослица ревет, жернов тяжелый взвалив.

Как же средневековая любовь аморальна 
Любовь ведь для того только и нужна, чтобы прибавлять честь и закалять характер супруга 

О, тогда брак шерифа Ноттингемского и Милдред де Браси был бы идеален : никакой власти любви.

Невеста уже до церемонии "уступает" желанию будущего мужа никогда не знать бедности.

Как сказал шериф "The way to a man’s obedience is through his pocket... "(Путь к послушанию мужчины лежит через его карман... )

И что может лучше увеличить силу характера, чем большое приданое будущей жены.   

Да.  Вуаль -  заимствование из французского, в котором voile («покрывало») восходит к латинскому velum.

Пришла мысль в связи с вуалью. Почему собственно золотая диадема расценивается как небольшой такой презент даме, а вот золотое ожерелье (может, колье) для Милдред  от шерифа  рассматривается  как вполне себе приличный подарок от жениха? Только потому, что диадема является часть головного убора, обеспечивая  «устойчивость» покрывала, а ожерелье однозначно украшение?

Знаешь, я бы не сказала, что тут так все однозначно относительно аморальности. Хотя да, часто историки считают, что раз атрибуция трактата установлена, относится он к XII веку, следовательно, в полной  мере отражает историческую психологию всех  благородных  дам этого столетия. Но наш автор и у Овидия что-то позаимствовал, и от себя мог что-то добавить, творческая же личность. Да и сама  Мария Шампанская  скорее исключение из правил, чем правило. Мало того, что дочь Алиеноры, она еще 3 раза регентом успела побывать своего графства, управляя им, в общей сложности, если посчитать, лет 16.  Конечно, она могла себе позволить и самостоятельность, и «суды любви» с приближенными дамами. Но думать, что прямо-таки все средневековые леди XII  столетия рассуждали именно так о своих мужьях, и о границах любви к ним, все же преждевременно. Надо  смотреть и другие источники. Но что именно так уже могли рассуждать в XII столетии, это без сомнения.

А вот тут большая статья о Марии. Автор Ольга Соболевская.
Вот ссылка на весь текст:
https://dzen.ru/a/YSjii9HPuDVEwu4K

Куртуазная революционерка: кто такая Мария Французская и почему важно о ней знать

Литературная Жанна д’Арк, Сафо Средневековья, первая писательница нашей эры. Произведения Марии Французской — это сплав кельтских преданий и латиноязычной словесности, они совершили настоящую революцию в культуре. Почему это действительно был прорыв и как он произошел, IQ.HSE рассказала исследовательница творчества поэтессы, старший преподаватель Школы филологии НИУ ВШЭ, PhD Сорбонны (Paris IV) Наталья Долгорукова.

      О Марии Французской известно так же мало, как и о Гомере. Оба терпеливо взращивали национальный эпос (в случае с Марией — лиро-эпический нарратив), и биографии обоих во многом строятся на гипотезах. Если продолжать аналогии, то Мария — это Оссиан в придворном платье, воспевающий кельтскую древность. А если соблюдать гендерную точность и брать в расчет страсть, ревность, вероломство и прочие любовные мотивы в лирике Марии, то она — настоящая Сафо Средневековья.
      И, наконец, еще одна параллель. Хотя церковь Франции не канонизировала Марию (в отличие, например, от другой великой женщины — Жанны д’Арк), в литературные святцы она точно попала. На родине Марию любят, почитают, цитируют и переиздают.
                                                                                              Пять поводов для восхищения
 

  И еще об Овидии: